Хочу

Звонит мне как-то издатель и говорит:

— Рома, хочешь денег (ХД)?

Я даже привстал.

Ну что за вопрос такой!
Кто не хочет денег — поднимите руку.
Не вижу ваших рук.

С деньгами можно проделать массу интересных вещей.
Тех, что нельзя проделать без денег — или весьма затруднительно и даже опасно. (Опасно!)
Вот, скажем, хочу я пылесос «Керхер».

— Конечно, — отвечаю, — конечно.

Тут издатель говорит:

— Нужно кое-что сделать.

У меня просто холодный шар в живот опустился.
Вот вам, пожалуйста. Обрадовали человека, обнадежили, пылесос в кармане — и нате вам.

Сделать.

— Поднести чего? Вы не смотрите, что я худой с большим животом, могу и поднести. Я выносливый.

— Нет, — говорит издатель, — (ха-ха-ха) рассказ написать. У нас тут сборник, а в нем полторы страницы пустые ходят.

— Да, да, и шрифт увеличивали, и интерлиньяж, — торопливо добавляет издатель. — И синий прямоугольник нарисовали, и зеленый.

Написать.

Дело, конечно, нехитрое.
Несется чушь по бумажным волнам.

Можно, конечно, еще взять рассказ Чапека и заменить в нем все «е» на «т» .

Только все это тоскливо, извините.
Не готов я рассказы писать, в общем.

— У меня в животе холодный шар. Он не велит мне вмешиваться в течение литературы и не только литературы. Мы с ней идем навстречу гибели разными путями. Дорожки наши разошлись, и я вам доложу, это прекрасно.

— Подожди, — говорит издатель, — что ты сказал после «холодный шар»? Меня тут отвлекли.

— Я говорю, давайте так поступим: я вам пишу плохой рассказ, а вы мне даете плохих денег. Но много. Помните советскую рекламу? «Больше хороших товаров». А у нас тут с вами, как бы, «больше плохих денег». БПД.

— Шутка, — виновато прибавляю я. — Ассоциация.

— Крайний срок, — отвечает издатель, — тридцатое июня.

А сегодня вроде бы четырнадцатое.
Светит солнце, цветет тюльпан, ничто не предвещает ужасного появления чудовищного текста.
Собаки во дворе МВД совершенно освоились и перестали гавкать на прохожих, которых много, и у каждого холодный шар что-то не велит: покупать копченую колбасу, или там не знаю.

Рассказать ли о том, как вся бумага взбесилась, потому что какую-то муть печатают и бред.
Взбесившись, бумага покусала садовника, и он заболел страшной болезнью: графоманством. Стал писать большие поэмы, которые оканчивались всегда одинаково: гибелью велосипедиста.
Солнце погасло, тюльпан сник, а обезумевший садовник пишет поэму про то, как кружится осенний лист.

Ну и ладно. Скажем так, у одного жанра был кризис.
— Привет, — говорил жанр. — У меня кризис. Вот почему я такой грустный. Кризис наоборот будет «сизирк». Этим словом отныне я буду именовать успех, гребень волны и пик вдохновения.

— Разве мы тебя спрашивали, — спрашивали, — почему ты такой грустный? У одной волны был гребень. На гребне сидел корабль, а на корабле находился моряк. Стоял на палубе и смотрел на волну.
Что-то соскользнуло с пальца.
Моряк посмотрел на руку и огорчился, потому что это обручальное кольцо скрылось в пучине.

У одной пучины была рыба. Рыба увидела блестящий предмет и проглотила его.
Моряк приплыл к жене и лег спать.
Утром жена неслышно прокралась в гардероб, надела свое лучшее платье и пошла на рынок.

Жила-была принцесса, и звали ее Софья Тархуновна Тархунова. Все с ней было не так: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.

Жена купила на рынке рыбу и испачкала платье. Моряк съел рыбу, и стало ему так плохо, так плохо, что он побежал стошнить в море с утеса.

Так кольцо вернулось и ушло снова.

И никто об этом не узнал.